Многие из будущих партизан начинали в антивоенном движении — в антиядерном движении, а затем в движении против Вьетнамской войны. «Сама» Ульрика Майнхоф была активисткой вполне пацифистской и даже религиозной организации «Движение против ядерной смерти». Но участников антиядерного движения травили как «подкупленных Советами» и совершенно официально ставили на учет в качестве «подрывных элементов». Член РАФ Вольфганг Беер, погибший в 1980 г. в автокатастрофе, говорил так:

«Если с тобой «беседуют» в БВФ (Ведомство по охране конституции — по сути политическая полиция. — А.Т.) потому, что ты выступаешь против ядерных испытаний, если тебя постоянно оскорбляют бывшие фашисты и называют «коммунистом» за то, что ты стоишь в антиядерном пикете, если пастор на твой вопрос «почему это?» отвечает шепотом и озираясь по сторонам: «Я тебе этого не говорил, но коммунисты тоже против ядерной бомбы», — начинаешь думать: почему бы и в самом деле не стать коммунистом, раз уж и так тебя все им считают».

Дальше всё просто: если приверженца протестантского пацифизма считали «отклонением», но еще не «врагом», то коммунист уже рассматривался западногерманским обществом как абсолютный враг. Общество с этим врагом боролось (КПГ была запрещена в западной Германии в 1956 г., а созданная в 1968-м микроскопическая легальная ГКП имела программу, из которой были тщательно вычеркнуты все опасные слова — «революция», «диктатура пролетариата» и т.п.). И уж если кто решался стать «врагом общества» (то есть коммунистом) — ему до вооруженной борьбы оставался один шаг. Так западногерманское общество само создавало себе врагов.

Хорст Малер на антивоенной демонстрации в 1969 г.

Похожим образом обстояло дело и с теми, кто выступал против войны во Вьетнаме. Участница антивоенных демонстраций Б. Хогефельд вспоминала:

«В лучшем случае прохожие кричали нам: «Если вам здесь не нравится — убирайтесь в ГДР!» Но нередко мы слышали и другое: «Таких, как вы, при Гитлере мигом отправили бы в печь!» И это были вовсе не отдельные голоса: вокруг таких людей почти всегда собиралось множество их сторонников, и реплики противоположного свойства встречались как исключение. Для молодежи, радикально отвергающей жизнь, предписанную и навязанную ей другими, ищущей новых ориентиров, желающей жить в обществе, в центре которого — человек и его нужды, а не деньги, потребление, карьера и конкуренция, — для такой молодежи места в стране не было.

Фашизм жил, и не заметить этого было нельзя: с одной стороны, бывшие нацистские бонзы, занимавшие важное положение во всех областях государственной и общественной жизни, с другой — тоже вполне конкретные проявления: запрет КПГ; опять кровавые разгоны демонстрантов (уже в 50-х годах!); позднее — чрезвычайные законы, затем убийство Бенно Онезорга — вот только основные вехи. Все это существовало, заметим, задолго до того, как раздались первые выстрелы вооруженных революционных групп. Окружающая реальность довольно скоро подтвердила мои догадки о существовании «институционального фашизма», аппарата, создавшего для себя целый арсенал средств подавления и готового пустить его в ход при малейших признаках сопротивления: наиболее остро это выразилось в убийстве заключенных, а с 1974 года машина заработала в полную силу, в том числе и непосредственно против меня. Тот, кто в середине 70-х годов солидаризировался с сидящими в тюрьмах членами РАФ и поддерживал с ними контакты, мгновенно оказывался под наблюдением политической полиции. Я уже не помню, сколько мне довелось пережить обысков, сколько раз, держа нас под дулами автоматов, полиция проверяла наши машины, сколько раз за нами следили — пожалуй, легче пересчитать дни, когда этого не происходило.

Репрессии и запугивания середины 70-х не прошли для нас бесследно. Наши взгляды стали меняться: на первый план в отношениях с государством начало выдвигаться сопротивление».

Таким образом, круг замкнулся. И антифашисты, и пацифисты приходили к одному и тому же выводу: выводу о существовании в ФРГ «скрытого, дремлющего фашизма». Упомянутый Б. Хогефельд Бенно Онезорг был знаковой фигурой для протестующей молодежи ФРГ. 23-летний студент-теолог из Ганновера, он был преднамеренно, выстрелом в спину застрелен полицейским при разгоне студенческой демонстрации протеста против визита в ФРГ иранского шаха. Это случилось 2 июня 1967 г. в Западном Берлине. Западноберлинское «Движение 2 июня», похитившее Петера Лоренца, было названо так именно в память об Онезорге.

Онезорг попал на демонстрацию случайно, да и демонстрация-то вовсе не была левацкой, большинство демонстрантов были молодыми социал-демократами. Просто незадолго до визита в германской прессе были опубликованы статьи о пытках, которым подвергают политзаключенных в тюрьмах шахской охранки САВАК. В САВАК пытали вообще всех арестованных — такого, чтобы кого-то не пытали, не бывало. И пытки были по-восточному изощренными: не только избиения и электроток, но и, например, поджаривание на решетке над огнем. Демонстранты рассматривали шахский режим как фашистский, а помощь шаху — как помощь фашизму. Так думал и Онезорг, присоединившийся к демонстрации. У него осталась беременная жена.

Онезорг стал символом не из-за своей фотогеничной — один в один Иисус Христос — внешности, а именно потому, что он не был политическим активистом, леваком, врагом Системы. Он был всего лишь одним из поколения, одним из молодых. Этого было достаточно, чтобы его убить. Именно это и сказала Гудрун Энслин (до того известная своим пацифизмом) на стихийном митинге памяти Бенно, собравшемся в ночь на 3 июня на Курфюрстендамм: «Это — фашистское государство, готовое убить нас всех. Это — поколение, создавшее Освенцим, с ним бессмысленно дискутировать!» Едва ли собравшихся так поразили бы знаменитые, много раз с тех пор цитировавшиеся слова Энслин, если бы Гудрун не сказала вслух то, что они и сами думали.

Еще легче было прийти к такому выводу тем, кто начинал в «Комитетах против пыток», подвергался преследованиям за «защиту террористов» — и, в результате, сам уходил в подполье (это путь многих во втором, третьем и четвертом поколениях РАФ).

В январе 1973 г. политзаключенные-партизаны начали всеобщую сухую голодовку протеста, требуя отмены системы «мертвых коридоров» для Ульрики Майнхоф и Астрид Проль, здоровье которых было особенно подорвано. Власти отступили. Майнхоф перевели в обычную одиночку, Астрид Проль суд вообще признал недееспособной и освободил из тюрьмы. Список заболеваний, развившихся у Проль в «мертвых коридорах», занимал 2 страницы! Она потеряла 80% слуха, 60% зрения, 40% массы тела, заработала гипертоническую болезнь, сердечную аритмию, болезни вестибулярного аппарата, желудочно-кишечного тракта, печени, суставов, кожи, афазию, абазию, анорексию, аменоррею. Когда друзья увидели Проль — они испугались. «Такое я видела только в Заксенхаузене», — сказала одна из членов «Комитета против пыток». В нормальных условиях А. Проль смогла быстро восстановить здоровье — и, когда почувствовала себя в силах, снова ушла в подполье.

Руководитель «Хольгер Майнс Коммандо» Зигфрид Хауснер был тяжело ранен при штурме посольства ФРГ в Стокгольме спецподразделениями полиции. Шведские врачи выступили со специальным заявлением о нетранспортабельности Хауснера и сняли с себя всякую ответственность за его жизнь в случае, если его вывезут в ФРГ. Но Хауснера увозят в ФРГ — причем помещают не в больницу, а в тюрьму «Штамхайм». Он умирает. Через месяц на начавшемся суде над членами РАФ Баадер зачитывает совместное заявление заключенных, в котором содержится требование провести медицинское освидетельствование 6 подсудимых в связи с тем, что они находятся фактически на грани смерти. Баадера перебивают 17 раз. Просьбу заключенных суд отклоняет. Подсудимые в знак протеста отказываются сотрудничать с судом. Их удаляют и продолжают процесс в их отсутствие. Защитники протестуют. Тогда их отстраняют от дела, сочтя, что в отсутствие подсудимых достаточно и одного адвоката. После 85-го протеста и этот последний покидает зал заседаний. Суд продолжается фактически в закрытом режиме, но тут умирает Катарина Хаммершмидт — одна из тех 6 заключенных, чьего освидетельствования требовали рафовцы. Остальные пятеро тяжелобольных заключенных окажутся на свободе только благодаря «Движению 2 июня»: именно на них будет обменен похищенный Петер Лоренц.

В январе 1977 г. при аресте получает тяжелое ранение в голову член РАФ Гюнтер Фридрих Зонненберг. Выживает он чудом. Власти отказывают ему в необходимом лечении и помещают в одиночку «мертвых коридоров». В полной изоляции полупарализованному Зонненбергу приходится самому учиться всему заново: заново двигаться, ходить, одеваться, самостоятельно есть, писать, читать, говорить. Даже тюремные врачи требуют перевести его из одиночки, поскольку он нуждается в помощи, уходе и потому, что невозможно научиться говорить в отсутствие других людей. Зонненберг тоже требует перевода и объявляет одну голодовку за другой. Его поддерживают все политзаключенные-партизаны. Тюремщики ограничиваются тем, что ставят в камере Зонненберга телевизор.

Зонненберг обладал фантастической силой воли. Хотя его хотели превратить в растение, он научился не только передвигаться, не только писать, но и говорить. С помощью голодовки он добился встречи с адвокатом и потребовал проведения в суде слушания о досрочном освобождении по состоянию здоровья. На суде Зонненбергу сказали: «Ну, теперь ты умеешь говорить, стало быть, ты в более или менее хорошем состоянии — следовательно, ты можешь выдержать заключение... В просьбе отказать».

Члену РАФ Берндту Рернеру в 1992 г. было отказано в лечении во время серьезной болезни. Али Янсену было отказано в переводе в тюремный госпиталь из камеры, где его убивала астма. В 1981 г. все заключенные — члены РАФ начали голодовку протеста, требуя ликвидации «мертвых коридоров» и перевода рафовцев в общие камеры. Власти молчали. И только когда в результате голодовки умер член РАФ Сигурд Дебус, остальные догадались, что власти как раз и рассчитывают, что рафовцы сами заморят себя до смерти, — и прекратили голодовку...

Пять лет друзья и родственники Клауса ходили по судам, добиваясь справедливости. Вместо справедливости они получили одни неприятности: подозрение в «симпатизанстве», слежку, обыски — и, как следствие, увольнение с работы и инфаркты. Спустя пять лет одни смирились, а другие... исчезли. Власти сразу сообразили, что к чему, — и обеспечили дополнительную охрану всем причастным к делу: начиная от полицейских-убийц и кончая оправдывавшими их судьями. Дополнительная охрана, впрочем, не всем помогла: 10 октября 1986 г. в Бонне был убит директор Департамента полиции Герольд фон Браунметль...

Чего они добивались

Существует расхожее мнение, что городские партизаны намеревались с помощью террористических актов совершить в ФРГ революцию. Это полная чепуха. Они вовсе не были такими идиотами, чтобы думать, будто с помощью убийства нескольких видных политиков или промышленников и взрывов зданий судов или американских казарм можно устроить революцию.

У германских партизан была совсем другая цель. Они собирались открыть «второй фронт» антиимпериалистической борьбы в капиталистических метрополиях — в поддержку борьбы в «третьем мире» (во Вьетнаме, Лаосе, Камбодже, Анголе, Мозамбике, Колумбии, Боливии, Западной Сахаре, Никарагуа и т.д., и т.д.). Рассуждали они так: страны «реального социализма» (СССР с союзниками) «дело борьбы с мировым империализмом» «предали», а страны «третьего мира» в одиночку с таким сильным врагом не справятся. Значит, надо открыть «второй фронт» в метрополиях. Для этого надо организовать в метрополиях партизанские движения. А чтобы возникли эти движения, надо раскрыть обществу глаза на антигуманный, тоталитарный характер капитализма, в случае ФРГ — на «скрыто фашистский характер германского государства».

Задачу «выманить фашизм наружу», продемонстрировать всем скрыто фашистский характер германского государства бойцы РАФ выполнили блестяще — ценой своих жизней. В ответ на действия РАФ западногерманское государство перешло к тактике массовых репрессий, к коллективной ответственности, а принцип «коллективной ответственности», как все знают — это фашистский принцип.

Десятки тысяч людей были задержаны по подозрению в «причастности» в ходе осуществления «чрезвычайных мер по борьбе с терроризмом». У задержанных, прежде чем их отпустить, брали отпечатки пальцев, пробу крови, волос, с них снимали полицейские фотографии, на них заводили досье. Многие после этого лишились работы — ни за что, просто потому, что были задержаны. «Расстрельные облавы» были не «полицейской истерией» — они были санкционированы сверху. Западногерманское государство просто не умело вести себя по-другому. Государство — это аппарат, аппарат — это люди, а люди были те же самые, что при Гитлере.

Это был конфликт поколений. Лидер «Движения 2 июня» Фриц Тойфель скажет на суде в ответ на вопрос «Кто ваш отец?»: «Фашист, разумеется. Ведь он из вашего поколения».

Совсем все стало ясно, когда в ФРГ ввели «запреты на профессии» — «беруфсферботен». Фашист мог быть школьным учителем, левый — нет. Тех, кто не был согласен с государственными репрессиями, называли, как известно, «симпатизантами». Травили «симпатизантов» приблизительно, как у нас «космополитов» в конце 40-х или как травили в III Рейхе евреев в середине 30-х годов.

Число тех, кто согласился в РАФ и стал считать западногерманское государство «скрыто фашистским», стало быстро расти. Самый знаменитый журналист ФРГ Гюнтер Вальраф доказывал это своими репортажами-расследованиями. То же самое писал в последних своих романах Бёлль. В «Женщинах на фоне речного пейзажа» он даже выводит дочь банкира, которая уезжает к сандинистам, заявив: «Лучше умереть в Никарагуа, чем жить здесь».

В декабре 1978-го 4-тысячная демонстрация школьников в Бремене уже скандировала: «РАФ — права! Вы — фашисты! РАФ — права! Вы — фашисты!».

РАФ сознательно шла на обострение ситуации, поскольку была не согласна с теорией и тактикой «старых левых» (и, в частности, коммунистов) — и, вслед за Маркузе, считала рабочий класс «интегрированным в Систему» и утратившим революционную потенцию. Революционная инициатива перешла к «третьему миру». Кроме того, рафовцы остро переживали свою вину перед народами стран «третьего мира».

Именно в этом и проявилась повышенная отзывчивость рафовцев. Сидеть сложа руки и знать, что во Вьетнаме и Колумбии под ковровыми бомбардировками и напалмом гибнут сотни тысяч человек — они не могли. Они знали, что концерны ФРГ получают безумные прибыли от сверхэксплуатации дешевой рабочей силы в странах «третьего мира», что на базах НАТО в ФРГ готовятся «коммандос» для антипартзанских действий во Вьетнаме и Латинской Америке, что западногерманские заводы выпускают бомбы, которые затем падают на деревни в джунглях, что в ФРГ стоят компьютеры, управляющие бомбометаниями во Вьетнаме. Через стадии мирных демонстраций протеста рафовцы давно прошли — и разочаровались в них.

Правительство на протесты не реагировало. А если реагировало — то дубинками и последующими судами над демонстрантами.

«Ну конечно, — иронизировала Ульрика Майнхоф, — преступление — не напалмовые бомбы, сброшенные на женщин, детей и стариков, а протест против этого. Не уничтожение посевов, что для миллионов означает голодную смерть, — а протест против этого. Не разрушение электростанций, лепрозориев, школ, плотин — а протест против этого. Преступны не террор и пытки, применяемые частями специального назначения, — а протест против этого. Недемократично не подавление свободного волеизъявления в Южном Вьетнаме, запрещение газет, преследование буддистов — а протест против этого в «свободной» стране. Считается дурным тоном целить в политиков пакетами с пудинговым порошком и творогом, а не официально принимать тех политиков, по чьей вине стираются с лица земли целые деревни и ведутся бомбардировки городов. Считается дурным тоном проведение на вокзалах и на оживленных перекрестках публичных дискуссий об угнетении вьетнамского народа, а вовсе не колонизация целого народа под знаком антикоммунизма».

Андреас Баадер, Гудрун Энслин, Торвальд Проль и Хуберт Зёнляйн затем и подожгли универсам во Франкфурте-на-Майне (это была их самая первая акция), чтобы напомнить «жирным свиньям» о войне, нищете и страданиях народов «третьего мира» и, в первую очередь, о войне во Вьетнаме. «Мы зажгли факел в честь Вьетнама!» — заявили они на суде.

Когда позже «Бомми» Баумана спросят, что привело его к герилье, он ответит:

«Массовые убийства мирного населения в Южном Вьетнаме, убийство Бенно Онезорга, убийство Че Гевары в Боливии, убийства «Черных пантер» в Америке. Выбора не было. Вернее, выбор был таким: либо без конца оплакивать погибших, либо брать в руки оружие — и мстить».

РАФ вспомнила о призыве Че Гевары «создать два, три, много Вьетнамов!» и заявила: «без вооруженной борьбы пролетарский интернационализм — лицемерие».

«Мы ощущали себя не немцами, мы ощущали себя «пятой колонной» народов «третьего мира» в метрополии», — скажет позднее Хорст Малер. И Биргит Хогефельд подтвердит на суде: «Народы «третьего мира» были нам ближе, чем немецкое общество».

РАФ мыслила открыть «второй фронт» всерьез — то есть перейти к широкомасштабной герилье, к революционной партизанской войне, к революционной гражданской войне, которая «оттянула бы на себя силы международного империализма».

И вот тут у РАФ ничего не получилось. Почему?

Сегодня уже можно уверенно сказать, почему. РАФ рассчитывала, что как только большому числу людей в ФРГ (левым, в первую очередь) станет ясно, что они живут в фашистском по сути государстве, — они начнут бороться с фашизмом всеми доступными способами. РАФ полагала, что второй раз немцы не дадут себя безропотно подавлять фашистскому государству, а значит — возникнет Движение Сопротивления. Все оказалось не так. Когда те немцы, на которых РАФ рассчитывала (то есть левые, антифашисты), поняли, что ФРГ — это фашистское государство, просто фашизм этот — дремлющий, они испугались. Оказывается, латентно фашистским было не только государство, но и общество. Об этом с горечью скажет в 1994 году на своем процессе Биргит Хогефельд. Даже те, кто называл себя «левыми», лишь в незначительном числе переходили к Сопротивлению.

В основном эти «левые» пугались того, что им открылось, пугались тени фашизма — и трусливо отступали, кляня сплошь и рядом РАФовцев за то, что те «провоцируют государство на подавление демократии». В этом, например, обвинила в открытом письме свою приемную дочь Ульрику Майнхоф Рената Римек — и после убийства Ульрики так перетрусила, что ни сама не пришла на похороны, ни детей Ульрики на них не пустила.

У некоторых левых страх и совесть вступали в тяжелый конфликт. Муж Гудрун Энслин, известный левый литератор и издатель Бернвард Веспер написал об этом целую книгу — «Путешествие». В книге он пишет о том, как он ненавидит западногерманское общество сытых обывателей, благополучие которого зиждется на голоде и нищете в странах «третьего мира», как он ненавидит духовное убожество этого общества, ориентированного на потребление, на накопительство. Он ненавидит общество стандартизации и мелочного классового угнетения на заводах ФРГ, где «не только подсчитывают, сколько минут ты провел в туалете, но и сколько листков туалетной бумаги ты использовал!». Он ненавидит «общество доносчиков», где, как во времена Гитлера, агентами БНД (как когда-то гестапо) инфильтрованы все слои (Веспер знал, что писал: именно так был арестованы сразу после поджога универсама его жена и трое ее товарищей — они заночевали у местной активистки SDS, а ее парень — тоже активист SDS! — оказался стукачом). Веспер много напишет о своей ненависти к отцу. Папаша у него и впрямь был примечательный — Вилли Веспер, в 20-е годы — известный оппозиционный поэт, а затем — крупнейший партийный поэт НСДАП. Веспер понимал, что другого пути, кроме герильи, у него нет. Но — боялся. Так он и разрывался на части, пока в 1971 году не покончил с собой...

Оказалось, что «выманить фашизм» наружу, «вызвать огонь на себя» гораздо легче, чем поднять на борьбу людей, которые не хотят и боятся такой борьбы. Впрочем, обвинять рафовцев в том, что они ошиблись, — нелепо. Нельзя было выяснить истинный характер германского общества, не поставив эксперимент.

Отрицательный результат, как известно — тоже результат.